Сон № 9 - Дэвид Митчелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Естественно, господин Даймон, Мама-сан[62] выставит счет господину Даймону-старшему.
– Почему так официально, Мириам? А как же «Юдзу-тян»?
– Прошу вас, распишитесь в книге гостей, господин Даймон.
Даймон небрежно отмахивается:
– Да где угодно.
Внутренний голос советует немедленно сесть в лифт и убраться отсюда, однако я не внемлю его советам за неимением подходящего предлога или объяснения. Хотя во мне играет хмель, я понимаю, что Даймон явно задумал что-то опасное. Момент упущен. Даймон манит нас за собой. В Даймона веруем.
– Зачарованный край ждет.
Мириам ведет нас сквозь череду занавешенных передних – я тут же забываю, с какой стороны мы пришли. Каждый занавес расшит иероглифами-кандзи, такими древними, что их и не прочтешь. Наконец мы входим в задрапированный зал, где обстановка не менялась с 1930-х годов. Окон нет, на стенах, обитых плотной стеганой тканью, красуются вышитые панно с изображениями древних городов. Тугие кожаные кресла, пустующая барная стойка красного дерева, отделанная латунью, медленно раскачивающийся маятник, тусклая люстра. Ржавая клетка с открытой дверцей. Мы проходим мимо, и попугай в клетке хлопает крыльями. Кофе визжит, как резиновая подметка на лакированном полу. В зале там и сям сидят пожилые мужчины, тихими голосами обсуждают какие-то секреты, сопровождают слова медлительными жестами. Сумрак наполнен табачным дымом. Девушки и женщины подносят гостям бокалы, присаживаются на ручки кресел. Прислуживают, а не развлекают. Алхимия выплеснула все свои краски на кимоно. Золото хурмы, синева индиго, алый цвет божьей коровки, пыльная зелень тундры. Вентилятор под потолком разгоняет лопастями густой зной. Под сенью жутковатой аспидистры пианино играет себе ноктюрн, вдвое медленней положенного.
– Ух ты, – говорит Бархотка.
– Типа крышеснос, – говорит Кофе.
Резкий запах, напоминающий бабушкин лак для волос, заставляет меня чихнуть.
– Господин Даймон! – За барной стойкой появляется густо нарумяненная женщина. – Со спутниками! Ну надо же!
На ней головной убор из павлиньих перьев и усыпанные блестками вечерние перчатки. Она помавает рукой, как увядшая актриса:
– Как вы все молоды и полны сил! Вот что значит юная кровь!
– Добрый вечер, Мама-сан. Тихо для субботы?
– Уже суббота? Здесь не всегда знаешь, какой сейчас день.
Даймон ухмыляется. Кофе и Бархотка – желанные гости везде, где есть мужчины, готовые раздеть их в своем воображении, но я, в джинсах, футболке, бейсболке и кроссовках, чувствую себя как золотарь на императорской свадьбе. Даймон хлопает меня по плечу:
– Я хочу пригласить своего брата по оружию – и наших божественных спутниц – в отцовские апартаменты.
– Саю-тян вас проводит…
Даймон прерывает ее. В его улыбке сквозит злость.
– Но ведь Мириам свободна.
Между Даймоном и Мамой-сан идет безмолвный обмен репликами. Мириам с несчастным видом отводит глаза. Мама-сан кивает; ее лицо словно бы каменеет.
– Мириам?
Мириам оборачивается, с улыбкой произносит:
– Это доставит мне такую радость, господин Даймон.
– В основном я езжу на кабриолете «порше-каррера-четыре» цвета берлинской лазури. У меня слабость к «поршам». Их изгибы, если присмотреться повнимательнее, в точности повторяют изгибы коленопреклоненного женского тела, застывшего в покорном поклоне. – Даймон смотрит, как Мириам разливает шампанское.
Бархотка опускается на колени:
– А ты, Эйдзи?
Прекрасно. Ко мне уже обращаются по имени.
– Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.
Бархотка восторженно восклицает:
– О, ты ездишь на «харлее»?
Даймон отрывисто хохочет:
– Как ты догадалась? Для Миякэ «харлей» – это, как бы получше выразиться, своего рода траходром, возможность оттянуться на свободе в перерывах между концертами, верно? В окружении рок-звезд такого дерьма нахлебаешься, вы не поверите. Миякэ все на себе испытал. Фанатки, торчки, драммеры… Превосходно, Мириам, ты не пролила ни капли. Похоже, у тебя большой опыт. Скажи, а давно ты в этой дыре ишачишь официанткой, то есть хостессой?
При свете лампы Мириам похожа на призрак, но не теряет достоинства. В комнате уютно и тепло. Я вдыхаю запахи духов, косметики и свежих татами.
– Ну что вы, господин Даймон. Женщинам не пристало упоминать о годах.
Даймон распускает свой конский хвост.
– Значит, мы говорим о годах? Ну надо же. Похоже, ты здесь очень счастлива. Что ж, шампанское у всех налито. Я хочу провозгласить два тоста.
– И за что же мы типа пьем? – спрашивает Кофе.
– Во-первых, как Миякэ уже знает, я только что освободился от одной поганой женщины, которая разбрасывается обещаниями с той же легкостью, с какой шлюха – вот прекрасное сравнение – натягивает клиенту презерватив.
– Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду, – кивает Кофе.
– Мы так хорошо понимаем друг друга, – вздыхает Даймон. – Выбирай, где поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или в Пусане?
Кофе теребит серьгу Даймона:
– В Пусане? В этой корейской клоаке?
– Ядовитое местечко, – соглашается Даймон. – Возьми серьгу себе.
– Типа феерично. Ну, за свободу.
Мы звеним бокалами.
– А какой второй тост? – спрашивает Бархотка, поглаживая хризантему.
Даймон жестом указывает на Кофе и Бархотку:
– Ну конечно же – за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?
Мириам обдумывает ответ:
– В вашем случае, господин Даймон, – слепотой.
Даймон прикладывает ладони к сердцу, будто хочет остановить кровотечение:
– О Мириам! Где твое сострадание? Мириам любит кормить уток, Миякэ. По слухам, к водоплавающим она относится с большим участием, чем к своим любовникам.
Мириам чуть улыбается:
– По слухам, водоплавающие внушают больше доверия.
– Внушают, говоришь? Или выпрашивают его? Не важно. Но согласись, мы с Миякэ – самые счастливые мужчины в Токио.
Она смотрит на меня. Я отвожу взгляд.
Интересно, как ее зовут по-настоящему?
– Лишь вам самим известно, насколько вы счастливы, – говорит она. – Это все, господин Даймон?
– Нет, Мириам, не все. Я хочу травки. Той самой, кармической смеси. А как тебе известно, после травки меня всегда пробивает на жрачку, так что через полчасика принеси нам чего-нибудь поклевать.
За ширмой-фусума скрывается выход на балкон. Токио вздымается со дна ночи. Всего месяц назад я помогал двоюродному брату чинить ротоватор на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь – только посмотрите. Из банки «КИРИН ЛАГЕР» шестиэтажной высоты льется одуванчиково-желтая неоновая струя. За темным озером Императорского дворца на вершине «Паноптикума» мигают заградительные сигнальные огни. Мерцают Альтаир и Вега, каждая на своей стороне Млечного пути. Шум транспорта стихает. Бархотка перегибается через перила.
– Какой же он огромный, – говорит она сама себе.
Жаркий ветерок треплет ей волосы. Ее тело сплошь состоит
